Предисловие
Насколько глубоко в сознании был укоренен миф о Лютере, показывает то, с какой впечатляющей самоуверенностью ведущий в то время немецкий научный деятель и всемирно известный протестантский богослов Адольф фон Гарнак (1851-1930) еще в 20-е годы мог утверждать: «Новое время началось с Реформации Лютера, а именно 31 октября 1517 г.; вступлением к нему стали удары молотка по двери Замковой церкви в Виттенберге».[1] Такой немецко-протестантский триумфализм сегодня уже преодолен. Пятый столетний юбилей опубликования 95 тезисов против индульгенций 31 октября 1517 г. определяется мемориальной культурой, которая основополагающим образом отличается от той, что господствовала в предшествующих 1617,1717,1817 и 1917 гг. Историческая память о Лютере в сегодняшней Германии уже не носит монархического, она является демократической. В ней господствует не конфессиональное соперничество или тем более вражда, а экуменическая чувствительность и стремление к взаимопониманию между конфессиями. И, наконец, бывшая до того само собой разумеющейся национальная или европоцентричная перспектива сменилась все более глобализированной картиной истории, которая видит в приходе Нового времени и модерна заслугу не только Европы и немецкого протестантизма.
Предлагаемая биография Лютера уже в 2012 г. предостерегала против инструментализации фигуры реформатора в интересах современности: будь они церковной или общественно-политической природы. Он не может просто так стать примером для нашего времени: ни для жизни отдельных людей, ни для общества в целом. Исходным пунктом фактически точной исторической оценки Лютера должна стать, скорее, его чуждость нам, отличие его времени от нашего. Я подчеркиваю, что Лютер и его время нам глубоко чужды. Более того, чтобы постигнуть исторические взаимосвязи XVI века, нужно пробиться через 500-летнюю историю их восприятия, которая много показывала в искаженном свете или просто подделывала. Поэтому моя биография Лютера написана с такой религиозно-исторической перспективы, которая признает религиозную истину не только за лютеранской формой протестантизма, но отдает должное в не меньшей степени и его противникам: как папской церкви, так и «раскольникам» в протестантском лагере в том числе и швейцарским реформатам, и «радикалам» вроде Томаса Мюнце-ра или анабаптистов, вплоть до антитринитариев. Она также исходит из того, что Лютер и Реформация важны не только для богословов и церквей, но и для гражданского общества в целом, которое в его современном виде было бы немыслимо без радикальных изменений, вызванных Реформацией. Наконец, речь идет о глобальной перспективе: она показывает как религиозные и церковные взаимосвязи в узком смысле, так и культурные, политические и общественные следствия немецкой Реформации в сравнительном контексте всемирной истории[2].
Такая сравнительная перспектива предлагаемой биографии Лютера способна помочь и российскому читателю интегрировать в свою картину истории те события, которые начались 31 октября 1517 г. в немецком городе Виттенберг и привели к глубочайшим переменам, прежде всего в латинско-христианской Европе. Отсюда можно сделать двоякие выводы, важные в отношении равно исторического и современно-политического аспектов.
Прежде всего, можно предложить сравнение из области истории богословия и церкви: в латинском христианстве, или в Западной церкви ответом на критику папы со стороны Лютера стала ошеломительная динамика реформ в церквах (и в новых, протестантских, и в Католической!), а также в государстве и обществе. Греко-русское же православие, или Восточная церковь, - если я сужу верно, - осталось полностью не заинтересованным в подобных реформах, не посчитало их нужными и даже вовсе не могло понять стремление западного христианства к таковым. О причинах и особенно о последствиях столь примечательного различия стоит поразмышлять побольше.
Кроме того, эпоха Реформации - помимо ее собственно церковно-исторического контекста - представляет собой особый интерес для российского читателя в отношении истории культуры и социо-политических процессов. Глобально-историческая контекстуализация Лютера и его Реформации показывает, что в противоположность процитированному выше высказыванию Адольфа фон Гарнака, прорыв в Новое время ни к коем случае нельзя сводить только к Виттенбергу и исключительно к Реформации. В начале XVI века основы для глубоких преобразований закладывались и в других концах света[3]. В особой мере это относится к 1517 г., когда благодаря решениям, принятым весной у Каира и осенью - в католическом Вальядолиде, возникли две враждебные друг другу империи: исламская империя Османов и христианская империя Габсбургов, борьба которых за политическое и религиозно-идеологическое доминирование отдается до сих пор и даже приобретает новую актуальность. Так же дело обстояло и с решениями, принятыми в том же году в Пекине, где португальцы, прибывшие в Поднебесную, впервые смогли попасть ко двору императора, однако вскоре они потерпели жестокую неудачу, неосторожно оскорбив космическое обоснование императорских притязаний на власть и их ритуальные символы. А на Западе, на мексиканском полуострове Юкатан, испанцы из Карибского моря вторглись на мексиканскую территорию и, воспользовавшись тем, что майя и ацтеки перепутали их с возвратившимися богами, уничтожили мощь и блеск мезоамериканских культур.
Волна перемен затронула, наконец, и Россию, хотя поначалу и нерешительно: в тот же год, поздней осенью которого в Виттенберге начались процессы, ознаменовавшие собой Реформацию и мощные перемены в западной Европе, при московском царском дворе принимали первое значительное посольство латинско-европейских дипломатов. Правда, миссия Сигизмунда фон Герберштейна, посла императора Максимилиана I, не имела серьезных дипломатических и политических успехов. Но подобно Лютеру и Реформации для латинской Европы, для России и для восточно-православной Европы это путешествие Герберштейна и его многонедельное пребывание в Москве стало поворотным моментом, последствия которого будут ощущаться спустя столетия. Они проложили для России путь в Новое время, хотя и в отдаленной перспективе. Ибо был запущен исторический механизм, который - еще долго с задержками и отступлениями, но никогда уже не поворачивавший в обратную сторону, - связал между собой обе части Европы в политическом и культурном отношениях. С политической стороны и для восточного, и для западного миров речь шла главным образом о вопросе рангов и церемоний. Великий князь Московский принял титул царя / цезаря и тем самым выдвинул притязания на равнозначность с императором и папой на Западе. Этим он также заявил о своем участии в процессе формирования народов и государств, начавшимся в латинской Европе в конце Средних веков.
Герберштейн умело использовал все церемониальные и дипломатические уловки, чтобы избежать подобного церемониального и правового признания такой равнозначности с римским импера
тором или папой. Однако «Западу» пришлось теперь учитывать, что европейские границы не совпадают с границами латинского христианства. Более того, именно Герберштейн принес в западную Европу первые надежные сведения о до сих пор малоизвестной и потому считавшейся «варварской» части Европы, «расположенной на полночь». Отчет Герберштейна о его путешествии, изданный в 1556/57 гг. на латинском и немецком языках, содержал обширную и, главное, аутентичную информацию о географии, земле и людях, буднях и культуре, религиозных и ритуальных особенностях, политическом устройстве и общественных структурах России. Так были заложены солидные основания для лучшего понимания до сих пор практически неизвестного и потому окутанного мифологической пеленой православного востока Европы, которое в последующие эпохи постепенно углублялось.
Хайнц Шиллинг, Берлин, Пасха 2017